Глава 11

Продюсерский центр

Галочка Романова с сочувствием посмотрела на Алевтину Борисовну Гудкову, с печальным лицом появившуюся в дверях гостиной, где она на некоторое время оставляла девушку одну, откликнувшись на зов матери.

– Давно она у вас так? – спросила Романова, слегка отодвигая опустевшую чашку чая.

– Четыре месяца, – вздохнула Алевтина, опускаясь рядом с Романовой на скрипучий диван, покрытый стареньким клетчатым пледом. – Инсульт... Счастье еще, что я могу работать дома.

Хозяйка автоматически разлила еще по чашке чая и тряхнула головой, отгоняя грустные мысли:

– Простите, что задержала вас... Вы ведь по поводу Маши, а тут я со своими проблемами...

– Да что вы, – Галочка слегка порозовела, – скорее уж мне стоит извиниться, что нарушила ваше расписание!.. Но нам просто больше некому задать возникший вопрос. Вы ведь были ее единственной подругой?

– Единственной, – кивнула Гудкова. – Но это не значит, что Маша со мной излишне откровенничала... Она вообще трудно сходилась с людьми.

– Да, я слышала, – кивнула Романова. – Однако говорят, что в одиночестве Краева не жила и до Строганова...

Теперь начала краснеть ее собеседница, которая нравилась Гале все больше:

– Ну да, но... Разве это обязательно – копаться в Машиной личной жизни?.. Не думаете же вы...

– К сожалению, – мягко перебила ее Романова, – проверять мы обязаны все... Тем более что такая яркая женщина, как ваша покойная подруга, должна была вызывать у мужчин очень сильные чувства. Не думайте, пожалуйста, что нам приятно копаться в грязном белье, но и убийства по личным мотивам исключать нельзя!

Алевтина Борисовна немного успокоилась, задумчиво отхлебнула чаю и нерешительно посмотрела на Галочку.

– Понимаю... Да, до Юры у Машеньки был мужчина... Но я не знаю, из-за Строганова они расстались или сами по себе. Маша на него уже довольно давно злилась, из-за того, что, как она говорила, он ни мычит ни телится...

– То есть?

Гудкова вновь покраснела и замялась:

– Послушайте, я... Мне не хочется, чтобы вы о ней плохо думали! Маша не была корыстной, поверьте... Она просто была одержима своей карьерой, понимаете?

– Если честно, – вздохнула Романова, – не понимаю совсем. Как связан этот мужчина с карьерой Краевой?

Гудкова вздохнула и наконец решилась:

– Вы ведь знаете, что основное место Машиной работы – государственный театр? Она вообще была всю жизнь «государственной» певицей. И вот – такая талантливая, а с зарубежными контрактами ей не везло... Ее всего дважды выпускали поработать за рубеж, но закрепиться там Машеньке не удалось: не из-за голоса, а из-за характера, она очень прямая была... Ну а тут она и встретилась с этим мужчиной, он какой-то начальник большой в области культуры. Конечно, он в нее влюбился, в нее все влюблялись... И наобещал Маше золотые горы – причем зарубежные...

Она вновь замолчала, задумавшись о чем-то своем, а Галочка терпеливо ждала.

– В общем, не знаю почему, но своих обещаний он так и не выполнил. Точнее – тянул время...

– Возможно, просто солгал ей относительно своих нужных связей? – предположила Романова.

– Нет, – решительно возразила Алевтина Борисовна. – Машенька была умной женщиной, предусмотрительной... Насколько знаю, она про его связи разведала по своим каналам, вовсе не с его слов. Думаю, дело было в другом: Шатун уже в возрасте и, мягко говоря, далеко не красавец. Ну и, конечно, не дурак, если уж на какой-то важной должности сидит... Наверняка понимал, что, как только Маша вырвется на просторы зарубежья, только-то он ее и видел... Вот и тянул, старался удержать ее здесь. Так я думаю.

– Шатун – его фамилия?

– Нет, это Мария его Шатуном звала, может, это было прозвищем... Впрочем, не знаю, врать не буду... Дело в том, что имя у него какое-то непроизносимое, во всяком случае, так считала Маша... – Алевтина Борисовна смущенно улыбнулась. – Шатун – это вместо всяких там «заек», которые приняты у влюбленных...

– Насколько могу судить, – усмехнулась Галя, – влюбленной в него она не была.

– Ну вот, – огорчилась Гудкова, – я ведь говорила, что вы начнете Машеньку осуждать... Может, и нет, но и о корысти говорить тоже нельзя! Карьера – это совсем другое: Маша добивалась только того, чего действительно заслужила!..

– Судя по всему, вы были с ее Шатуном знакомы?

– Ну знакома – сильно сказано, – покачала головой Алевтина Борисовна. – Видела, конечно, несколько раз, даже как-то вместе по бокалу шампанского выпили... Я заскочила к Машеньке не совсем вовремя, попала на их совместный ужин... Ну он и настоял, чтобы я с ними хотя бы один бокал выпила.

– Значит, по крайней мере описать его внешность вы сможете?

– И даже нарисовать его могу. – Гудкова улыбнулась. – У него внешность очень характерная, он одновременно волосатый и лысый, представляете?

– Не представляю, но все равно здорово! – обрадовалась Галочка, не сообразившая поначалу, что разговаривает она с художницей.

– Сейчас представите... – Алевтина Борисовна поднялась с неожиданной для ее обычной медлительности живостью и, на минуту исчезнув в соседней комнате, вернулась с листом плотной бумаги и карандашом в руках. И, буквально тремя росчерками изобразив что-то на листе, протянула его Гале:

– Видите?.. Он жутко похож на депутата Шандыбина, если вы такого помните... Только глаза другие, и плюс борода с усами, и брови погуще... А так – словно брат родной, правда?

– Ой, и в самом деле правда! – не выдержала и рассмеялась Галя. – Здорово это у вас получилось... А что, глаза у него и правда такие... такие...

– Медвежьи! – подсказала Гудкова. – И сам он такой, я бы сказала, медведистый... Словом, впечатление, что воспитан не лучшим образом.

– Возможно, чисто чиновничья бесцеремонность, – предположила Романова.

– Возможно. К тому же он очень богатый человек... Видели колье с изумрудами и бриллиантами у Машеньки в шкатулке? Это он подарил... Стоит, Маша говорила, целое состояние.

– Спасибо вам огромное, Алевтина Борисовна! – искренне произнесла Романова и, аккуратно спрятав рисунок в файл, а затем в портфель, поднялась. – Вы просто бесценный свидетель!

Спустя несколько минут Романова, выйдя из дома погибшей примы, немного подумав, решила поймать машину: ей не терпелось показать Александру Борисовичу портрет неведомого Шатуна с пока неизвестным труднопроизносимым именем.

– Говорят, вы написали оперу, ни на одну строчку не купировав Шиллера? – Турецкий начал разговор с композитором с оперы, во-первых, чтобы расположить к себе Струковского, по его наблюдениям весьма сдержанного господина, во-вторых, дабы продемонстрировать ему, что не такой уж он и «лапоть» в литературе и музыке, как принято считать про работников органов.

Но если он и произвел в этом смысле впечатление на своего собеседника, Валерий Михайлович свое удивление ничем не выдал.

– Это правда, я не стал трогать шиллеровский текст. Я очень люблю этого великолепного поэта и драматурга, оперу на его «Марию Стюарт» мечтал написать давно... Но даже в самых смелых своих предположениях не мечтал о том, что она будет поставлена.

– Работали для души?

– Что-то вроде этого. – Впервые за разговор композитор слегка улыбнулся, и Турецкий подумал, что вид у Струковского не просто утомленный, а болезненный. Во всяком случае, его бросающуюся в глаза худобу здоровой никак назвать было нельзя.

– Говорят, в подлиннике Шиллер действительно впечатляет... Вы знаете немецкий?

– Это мое первое, еще до консерватории, образование, – спокойно произнес композитор. – Я никогда не кормился за счет музыки, работал параллельно переводчиком. В свое время довелось переводить для Фурцевой... Помните, была такая министр культуры СССР в шестидесятых?..

– Конечно, помню! – Турецкий уставился на Валерия Михайловича с изумлением. – И... часто вам доводилось работать со столь значительными людьми?