Зальц был в уборной. Он сидел в Юрином кресле, перед зеркалом, спиной к входной двери. Два ярких бра по бокам зеркала и одно сверху ярко освещали лицо Фридриха, слегка откинувшееся на подголовник кресла, его неподвижный, уже успевший потускнеть взгляд, устремленный в ту неведомую даль, из которой никому нет возврата... Почему-то Строганов сразу, едва увидев отражение Зальца в зеркальном стекле, понял, что он мертв. Понял, не успев ощутить ни растерянности, ни одиночества, ни того настоящего горя по нему, с кем успел сродниться.

Все это ему предстояло почувствовать позже, когда началась настоящая война с немецкими властями – вначале за то, чтобы похоронить продюсера не так, как положено в Германии, лишь через восемнадцать дней после смерти, а «по-человечески», не позднее, чем на третий-четвертый день... Потом – за то, чтобы проклятые экономные немцы не сожгли тело его опекуна и друга, а опустили в землю...

– Это мы, русские, с их вонючей точки зрения дикари?! – расхаживая по гостиничному номеру, орал он на ни в чем не повинную Лизу, прилетевшую вместе с Сашкой в Берлин, как только он сообщил ей о беде. – Это они – они! – дикари... Я все равно добьюсь, чтобы похоронили как положено!

Сама мысль о том, что тело Зальца будет больше двух недель коченеть в каком-нибудь жестяном темном пенале здешнего морга, приводила Юрия в неистовство. Не говоря о кремации.

– Землю они экономят, ты только подумай! – бушевал он.

Лиза слушала Юрия молча. А потом вдруг взял – да и расплакался Сашка, и его плач охладил Строганова.

Кое-чего он все-таки добился, заплатив немыслимые деньги. Фридриха похоронили через десять дней и, как хотел Юрий, «по-человечески» – в землю... Могила его опекуна и друга была на Лесном кладбище в Берлине. Везти тело в Мюнхен смысла не было, там у Зальца не осталось никого из родных. У него вообще никого и нигде не осталось, и самым близким его человеком давно уже был Юрий. И Лиза... Да, Лизу он уважал и любил, во всяком случае, был к ней привязан, так же как и к маленькому Сашке. У Фридриха с Лу имелись какие-то свои, отдельные от Юрия отношения: Зальц звонил ей иногда с гастролей – не по делу, просто так...

...Берлинские гастроли оказались сорванными – Строганов отказался петь, но неустойку со звезды мирового уже класса взяли по-божески... Переговоры о ней вела Лиза, неожиданно продемонстрировав неведомые до этого Юрию деловые качества. Скидка, причем солидная, сделана была на его искреннее горе, которое холодноватые немцы оказались в состоянии понять. Во всяком случае, в бумагах, которые он позднее подписывал, фигурировало понятие «экстремальных обстоятельств» или что-то вроде этого.

Строганова в тот момент раздражало буквально все. Включая и то, что могилы здесь, оказывается, засыпали тоже «не по-человечески» – вровень с землей...

– Зато, Юра, – успокаивала Лиза, – можно сразу же поставить камень, не нужно ждать, пока могила осядет... Я этим займусь.

...Берлинские гастроли были последними в сезоне. Наступало лето. Конечно, у Фридриха в заначке имелась масса вариантов, уйма предложений, но контракты на следующий сезон, к счастью, подписаны еще не были. Хотя потом, спустя пару лет, «к счастью» или, напротив, «к несчастью», умер Зальц в конце сезона, Юрий обдумывал не раз и не два... Но факт есть факт: после того как камень на Лесном кладбище (самый дорогой, из настоящего черного мрамора) был установлен, Строганов впервые за много лет понял, что жизнь лежит перед ним свободная, как чистый лист, на котором он сам, по собственному разумению, волен написать все, что хочет. А он – знал чего хочет (или думал, что знал).

Недели через три после похорон Фридриха Зальца Юрий Строганов вечером снял в своем номере телефонную трубку и попросил телефонистку отеля соединить его с Москвой, назвав номер, застрявший в памяти со студенческих лет. С Лизой он не посоветовался: если все получится, она, разумеется, будет только счастлива...

Длинные гудки международной связи словно падали в пустоту... Кто сказал, что Розингер и по сей день проживает по этому адресу и у него тот же телефонный номер?.. Сердце, заколотившееся было с удвоенной скоростью, разочарованно замедлило свой ритм. И в этот момент трубку в далекой Москве сняли.

– Да? – Голос был женский, приятный.

– Простите... Могу я услышать Марка?.. Марка Розингера?.. Здравствуйте! – От волнения поздоровался он в самом конце фразы.

Женщина не выдержала – рассмеялась. А потом голос ее стал потише, видимо, она отстранилась от телефона. Но Юрий все равно расслышал ее зов: «Маркоша, иди, это тебя!..» И Юрий едва не рассмеялся от радости, хотя связь с другом студенческих лет за суетой жизни прервалась, пожалуй, лет пять назад... Или больше?..

Совесть кольнуть не успела – знакомый, навечно снабженный веселыми, легкими интонациями голос Марка уже звучал в трубке. И Юрий на этот раз поздоровался сразу:

– Привет, Марио...

И испытал почти счастливую волну эмоций, когда в ответ темпераментный Марк взорвался и радостными приветствиями, и уверениями, что он, Юрка, «сволочь знатная», то бишь зазнавшаяся и оттого пропавшая куда-то на годы, и... Однако юношеское прозвище Марио дело свое сделало, не так уж много было на свете людей, помнивших его, и еще меньше – имевших право употреблять, обращаясь к Марку Иосифовичу Розингеру – так и не ставшему великим скрипачом. Зато ставшего, как определял это он сам, «великим чиновником»!

Преувеличивал, конечно! Но о том, в каком театре и какой именно пост занимает Марио, Строганов узнал значительно позднее. В тот раз он, после того как первая буря эмоций улеглась, здорово шарахнул своего друга по голове, сообщив, как о решенном деле, что едет... Нет, не едет даже, а возвращается в Россию, в Москву! И хочет, чтобы Розингер там, «дома», его продюсировал... И, не дав ответить, добавил, что это – далеко не все. И как смотрит он, Марио, на то, чтобы стать заместителем генерального директора оперного театра, который Юрий Валерьевич Строганов намерен открыть в столице на собственные «звездные» деньги в максимально ближайшее время?..

– Ты это что – серьезно?.. – Голос Розингера внезапно сел.

– Ну не в шутку же, – хохотнул Юрий.

– Какие уж тут шутки... – растерянно протянул Марио. А Юрий сообщил, что намерен выехать из Берлина вместе с Лизой и Санькой не позднее чем через пару недель.

– Вот тогда все и обговорим, идет? А пока – думай, что да как, сейчас ведь везде все одинаково?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну... То, что Россия – буржуазная страна, а значит...

– Вот приедешь – тогда и увидишь, что это значит! – неожиданно жестко произнес Марк. – Все-таки, Юрка, ты сумасшедший...

– Ага, припадочный, – согласился Строганов. – Я тебе перед выездом позвоню, чтобы ты нам гостиницу заказал.

– У нас теперь вместо гостиниц сплошные отели... Тебе какой – пятизвездочный?..

– Как минимум! – Настроение у Строганова впервые за последние недели сделалось вдруг радостным. – Марио, не вздумай отказываться от моего роскошного предложения... Вот увидишь, как здорово все будет!.. Ты, кстати, мой последний диск слышал?

– Золотой? Конечно, и не только я... У тебя здесь поклонников – хоть пруд пруди!.. Ну, Юр, ты даешь: умные люди отсюда – а ты сюда...

– Имею право! Или как?

– У тебя сейчас, как я понимаю, межсезонье? По-нашему говоря – отпуск?

– Так оно и есть.

– Тогда действительно приезжай, америкашка несчастный, организуем тебе и отель, и отдых по высшему классу. Если не против – хотя бы парочку концертов... Заодно и побазарим!

– О’кей!

Юрий положил трубку на место, повернулся и уткнулся взглядом в Лизу, неподвижно стоявшую в дверях комнаты. На лице жены легко читался огромный знак вопроса.

– Ну что, Лизок? – Строганов ласково улыбнулся и подмигнул жене. – Пора домой, как думаешь?..

– В Чикаго? – почему-то прошептала она.

– Я сказал «домой», а не в Штаты. – Он улыбнулся еще шире и повторил: – Домой!..